Меч Христов. Карл I Анжуйский и становление Запада - Страница 17

Королеве-регентше удалось справиться и с третьим серьезным заговорщиком — Пьером Моклерком, графом Бретонским, который много лет играл на противоречиях между Капетингами и Плантагенетами, склоняясь то на одну, то на другую сторону. В ходе нескольких кампаний Моклерк был хоть и не разбит, но сильно потеснен и принужден заключить мир с Людовиком IX (1231).

В этой войне большую помощь короне оказал Тибо Шампанский, и позднее король воздал ему должное, отправив, в свою очередь, собственное войско на помощь Тибо, против которого выступила целая коалиция баронов. Только к концу 1242 года Людовик IX и Бланка Кастильская могли вздохнуть спокойно: они справились с большинством угроз со стороны собственных вассалов. Очевидно, благоприятную роль здесь сыграли не только политические способности регентши, но и наследие Филиппа Августа: королевский домен, значительно расширенный и укрепленный дедом, дал внуку достаточно сил и средств для противостояния непокорным. Другими факторами можно считать отсутствие единства в рядах мятежников и нерешительность английского короля Генриха III, который не сумел воспользоваться смутой во Франции для того, чтобы восстановить позиции Плантагенетов на континенте. Генрих поддержал последний крупный мятеж, поднятый против Людовика графом Гуго де ла Маршем, который приходился английскому королю отчимом, но действовал крайне неудачно. В битве при Сенте 23 июня 1242 года мятежники и их английские союзники были разбиты, Генрих Английский бежал, а Гуго де ла Марш был вынужден прилюдно каяться перед Людовиком IX. (Семь лет спустя этот ненадежный вассал погиб в Египте во время организованного Людовиком крестового похода — см. главу II.) К тому времени королю Франции было уже 28 лет. Хотя официально — а во многом и де-факто — Людовик правил самостоятельно, политическое влияние его матери еще долго оставалось сильным. Оно «длилось вплоть до ее смерти в 1252 году, хоть и несколько ослабло после 1244-го, когда королем всецело овладела идея крестового похода». Но влияние этой властной женщины, конечно, не ограничивалось политическими вопросами. Жан де Жуанвиль, сенешаль Шампани и друг Людовика Святого, оставивший во многих отношениях уникальное жизнеописание короля, воздает в нем должное его матери: «Что до его души, то Господь охранял ее с помощью добрых наставлений его матери, которая учила его верить и любить Бога и окружила его разными набожными людьми. <…> Он вспоминал, как однажды его мать дала ему понять, что предпочла бы, чтобы он лучше умер, нежели совершил смертный грех». Не мог не почувствовать влияния Бланки Кастильской и младший из принцев, Карл, выраставший при дворе Людовика IX в первые неспокойные годы его правления. В конце жизни, отвечая на вопросы церковной комиссии, собиравшей материалы для канонизации его брата, сам Карл говорил о выдающейся роли, которую сыграла королева и жизни всех своих детей.

С братьями

Пожалуй, мало в чем разница между современным мышлением и образом жизни и тем, как жили и воспринимали мир люди Средневековья, столь велика, как в отношении к Богу и к детям. Что касается первого, то ни понять те времена, ни просто рассуждать о них невозможно, если не принимать во внимание теснейшую связь между земным и небесным, которую средневековый человек ощущал постоянно. Он был неспособен «отделить дела земные от их сверхъестественного контекста. Людям, которые видели в таких природных явлениях, как бури, голод или затмения небесных светил, непосредственное воплощение божественной воли, попытка подобного разделения показалась бы совершенно нереалистичной. Религиозная вера задавала их отношение ко всему социальному бытию, она определяла структуру каждого института». Клятвы и присяги приносились на Евангелии, войны велись именем Бога, да и само положение человека в иерархической системе тогдашнего общества воспринималось как данное свыше: в соответствии с великолепным и непостижимым замыслом Провидения каждому отведена своя функция в «Божьей храмине» мироздания.

При этом неисповедимость путей Господних подтверждалась на каждом шагу. Ведь тогдашний мир был лишен и сотой доли тех страховочных механизмов, которыми человечество обзавелось позднее, — развитой медицины, продляющей дни человека, разного рода технических новшеств, делающих его существование более удобным и уютным, и т.п. Средневековая жизнь протекала лицом к лицу с Богом, природой и смертью, которая отнюдь не вытеснялась на окраину индивидуального и общественного сознания, как сегодня. Смерть постоянно сопровождала человека, для которого любой пустяк, вроде обычной простуды или царапины, не говоря уже о родах или инфекционных болезнях, мог стать роковым. Из-за крайне примитивных представлений о гигиене уровень детской смертности был чрезвычайно высок как в крестьянских хижинах, так и в королевских дворцах. Из 13 детей Людовика VIII и Бланки Кастильской четверо умерли во младенчестве, двое — в детском и еще двое — в подростковом возрасте; взрослыми стали лишь пятеро.

Именно поэтому ребенок воспринимался как нечто эфемерное и малоценное, подверженное слишком многим опасностям для того, чтобы очень уж сильно привязываться к нему. Как отмечает Филипп Арьес, «никто не думал, что ребенок уже заключал в себе человеческую личность, как мы полагаем сегодня» — и цитирует Монтеня, который, хоть и жил тремя столетиями позднее описываемой эпохи, в этом отношении мыслил по средневековым канонам: «Я потерял двоих или троих в грудном возрасте, не то чтоб я не сожалел о них, но не роптал». Нет, тогдашний мир совсем не был лишен феномена родительской любви, но ее формы и проявления очень сильно отличались от нынешних. Недолгая средняя продолжительность жизни (в 40 лет человек считался уже пожилым, в возрасте за 50 — стариком) определяла раннее взросление. В 7–8 лет дети из семей крестьян и ремесленников начинали помогать по хозяйству, а отпрыски благородных фамилий нередко отправлялись на попечение родственников или друзей ко двору светского или духовного сеньора — с прицелом на будущую военную или церковную карьеру. Феномен «беззаботного детства» в его современном смысле практически отсутствовал. Едва перестав быть несмысленышем, ребенок, только начавший осознавать себя и окружающий мир (семь лет считались возрастом, когда человек уже способен «различать разницу между добром и злом»), практически сразу попадал в мир взрослых людей, которые и относились к нему по-взрослому.